Медведь любит побродить на лесным опушкам, рядом с полями, перевернуть на своём пути гнилушку, покопаться в муравейнике. Иногда выйдет подальше в поле, но, вроде, как чего-то напугавшись, уйдёт снова в лес и также будет брести, делая разные закусы, вроде как ищет место получше, посытней. И если нет никакой видимой или слышимой опасности, очень часто в местах глухих, редко посещаемых людьми, остаётся на днёвку.
Вот в таком месте я шёл в тот ранний ещё вечер опушкой леса, смотрел на старые отпечатки медвежьих следов. А над полем, то опускаясь вниз, то поднимаясь вверх, летел и орал канюк. Со стороны я, наверное, был похож на грибника, только вот не было палки в руках разгребать траву да кусты, высматривая там красноголовые и белые грибы. И вот в таком минорном состоянии, которое было у меня, я увидел, как из лесного клина посреди поля, сплошь заросшего молодыми берёзками, в таком идиллически красивом месте, что только бери и вещай его на стенку, как пейзаж, вышел и пошёл в мою сторону медведь. Мишка шёл не спеша, низко опустив голову, отчего плечи его и спина как бы переливались то бурым, то чёрным цветом. Конечно его никто не потревожил, иначе всё было бы по-другому. В этой куртинке, лесном островке, он наверняка лежал целый день и отдыхал, и вот теперь, ближе к вечеру, шёл по другую сторону, в лог, поближе к холодной воде ручья. Он был весь у меня на виду, со всей отчётливостью я видел его голову, туловище и даже играющие мускулы. Вот когда я пожалел, что со мной нет тройника, но его не было давно. Только близкой встрече с медведем не суждено было состояться, что-то у него в голове сработало по-другому. Он развернулся и также не спеша вошёл в опушку. Больше я его не видел. Но на этом наше знакомство не закончилось, и мы ещё, чуть позже, находились на близком расстоянии друг от друга минут десять-пятнадцать. А теперь я вышел один на овсяное поле и пошёл к своему лабазу, до которого было ещё приличное расстояние. Я миновал медвежий переход, видел полёгшие овсяные стебли, вроде как ещё и не утратившие ночной росы, так под его лапами и брюхом они и полегли в сторону его хода. А медведь, наверное, в это время пил воду из холодного ручья, тыкая туда своей мордой, и она капала с его губ. Солнце начало задевать вершины пихт и ёлок, когда я пришёл на своё поле к засидке. Встреча с медведем, которая только что была у меня на поле, где мы друг друга не подшумели, а скрытно разошлись, придала мне больше уверенности: медведь, обхаживая меня с лога, выйдет на свою тропу и по ней придёт на поле.
Светлый день угасал на моих глазах, менялись краски на небе, менялся ветер. Он, то утихал, то снова шумел вершинами деревьев. И неумолчно журчал по дну лога ручей, к которому было обращено всё моё внимание. Но оттуда, из лога, только натягивало холодом и сырым воздухом. И всё-таки меня не покидало ощущение, что что-то должно произойти. Оно не обмануло, я услышал, как ручей перешёл медведь, больше в это время идти было некому. Он вышел на свою тропу и остановился совсем недалеко от меня. Теперь всё зависело от моей выдержки. Главное, не подшуметь его, не дать себя обозначить. Кажется, присутствия человека зверь не заметил. Он начал подвигаться вверх по тропе на поле. Временами останавливался, может быть, даже не столько для того, чтобы прислушаться к какому-нибудь шороху, а словно раздумывая о чём-то своём. Стало совсем темно, и рассчитывать на меткую стрельбу не приходилось. Наступал самый драматический, самый кульминационный момент, когда зверь должен был выйти из леса на чистое. Опасности медведь не ощущал, внизу, откуда он поднимался, спокойно журчал ручей, боковины леса от тропы были тихи. Зверь был рядом со мной, стоял, втягивал в себя воздух, я чувствовал его, но …не видел. Ради этой встречи ехал сюда, ходил-высматривал, где бы лучше устроить засидку, рассматривал осенние дороги, лужи на них, отпечатки медвежьих следов на грязи. А теперь я физически чувствовал, насколько он близок ко мне, как от шкуры, башки, от лап поднимался и шёл на лабаз его нутряной дух. Но самого медведя мне было не видать. Если бы ему высунуться чуть-чуть, совсем немного, и тогда полыхнуло бы во тьме ночной, а уж дальше, что будет. Но долго так продолжаться не могло. И действительно, медведь вдруг зарычал, а затем было слышно, как ломился он вниз к ручью. Ну а мне больше ничего не оставалось, как идти через мокрый и росный овёс к себе домой.
Что же могло заставить его так осторожничать? Ведь он уже стоял на тропе, но что-то медведю так не понравилось. Что его так насторожило, было известно лишь ему. Но мне от этого было не легче, ведь отпускного времени у меня осталось совсем мало. Медведь же, почуяв какую-то опасность, вряд ли пойдёт на это поле. Оставалось положиться на судьбу, как уж повезёт. На охоте это бывает постоянно: думаешь, что всё сделано правильно, а удачи нет как нет, и вдруг совершенно неожиданно всё переменится.
На другой день, когда солнце стало клониться к закату, пошёл я на лабаз вчерашним путём, снова стал ждать. Всё также летали канюки, заходили, планировали, искали мышей – свою добычу. Я упорно сидел до самой темноты и ушёл с лабаза, лишь, когда наступила ночь. Опять натягивало холодком из лога, звонко шумел ручей. Я пришёл на стан усталый, сидел, грелся у костра и пил крепкий чай, приготовленный Алексеем Ивановичем, затем устроился поудобнее у огня и заснул. И никакие медведи, лабазы, лесные дороги не приходили ко мне во сне.
Поутру мы с Алексеем Ивановичем начали строить новые планы. Но в тот приезд им не дано было осуществиться. К Алексею Ивановичу в светлое время вышли на поле сразу три медведя, но для выстрела из гладкостволки они были далеки. Как же переживал старый охотник, глядя на них, как они ходят, и мысленно призывая их подойти поближе! Так и не выпал на нашу долю успех в тот раз. Что тут можно сказать? Конечно, ехали мы сюда не ради охов и ахов, думалось и мечталось нам совсем о другом – добыть медведя, испытать на себе прелесть и сладость этой охоты. Но всё равно, сколько хорошего и душевного дала нам поездка!
Охотник, эксперт по лайкам Ю.Д.Антонов,
середина прошлого века. Другу моему
Анатолию Васильевичу Ильину посвящается.