Как только начнёт стаивать снег и зачернеют под весенним солнцем пашни, так подходит то сладостное время, когда под редким осинником за ручьём тянут вальдшнепы, на мшистых лесных полянах и среди мелких зарослей токуют тетерева.
В лесах по оврагам ещё виднеется осевший и почерневший снег, но среди порубок, меж пней и засевшей молоди уже по-весеннему отражается в лужицах чистое небо по вечерам, и лес наполняется весенним гомоном птиц, которые на вечерней заре особенно хлопотливо и беззаботно лепечут и копошатся перед сном в тёмной чаще.
Пришла тетеревиная пора.
На охоту нужно непременно идти с Василием-охотником. Его всякий знает: живёт он в крайней избе, у которой один бок выпер бугром и на всякий случай подпёрт бревном. Хозяин Василий – плохой. Наружность невзрачная: худощавый с редкой бородой и всегда нечёсаными волосами.
Это человек, у которого весь смысл жизни в охоте. Он охотится на всякого зверя, на всякую птицу, только при условии – бить в сидячую. Стреляет он уже 30 лет, но в лёт бить ещё не научился. Поэтому на охоте он всё время только и делает, что подкрадывается. И в это время он, очевидно, переживает высшее наслаждение. Точно какой-то тысячелетний инстинкт движет им, когда он, взяв в одну руку ружьё, на четвереньках, ползком пробирается меж кустов и время от времени припадает к земле, затаившись. Поэтому и птицу он больше любит степную, солидную, которая сидит на открытом месте, а не выпархивает, как сумасшедшая в чаще из-под самых ног, когда в пору только обругаться и плюнуть с испугу, а не то что целиться в неё и стрелять.
А места он знает, как никто!
Перед вечером я зашёл за Василием и позвал его на ток. Он сидел в избе на лавке и чинил хомут. При этом не вскочил, не бросился в чулан за ружьём, как можно было ожидать от страстного охотника. Сначала ничего не ответил и продолжал ещё некоторое время колоть шилом и продёргивать заострённый ремешок. Потом посмотрел в окошечко на небе, и сказал, что согласен.
Отложив хомут, Василий лениво поднялся, осматривая по лавкам, как бы ища что-то, потом увидел на крюку около двери свою рваную зимнюю шапку и надел её на лохматые волосы. «Что ж хомут-то не дочинил, домовой! Опять малому за водой не на чем ехать» – крикнула жена, стоя с ухватом у печки, откуда доставала чугун с зелёным бельём. «Это дело не уйдёт и завтра починю» – сказал Василий, не оглянувшись, и пошёл в чуланчик со сквозной жиденькой тесовой дверцей за ружьём. Потом он вышел на крылечко, осмотрелся кругом, опять посмотрел на небо, держа ружьё в руке, и тогда уже сказал: «Надо итить в Павловскую порубку. Покуда дойдём, покуда шалаш поставим; там и заночуем».
Ружьё у Василия было наполовину его собственной работы. Ствол он купил на базаре за полтинник, к нему приделал вытесанное топором из полена ложе. Ствол прихватил к ложу полосками из жести. И вся эта снасть похожа скорее на старинную крепостную пищаль, чем на ружьё. Мушку для прицела он сам присадил. Но не угадал и вышло криво. Поэтому он целился мимо мушки. И поэтому никто, кроме него самого, из его ружья стрелять мог. Потому что, сколько не целятся, оно всё равно забирает вправо аршина на два. И стрелявший, обыкновенно посмотревши из-за дыма в то место, куда целился, говорит: «Чтоб тебя черти взяли, уродина какая!…Его, должно, влево надо было отводить». Но насколько его нужно отводить влево, знает только один Василий.
Да потом ни один живой человек не согласится стрелять из его ружья, в особенности с его зарядом: порох он засыпает всегда прямо горстью, отряхивая потом ладонь о штаны. А так как ладонь у него определённой меры не имеет, то он старается только об одном, чтобы мало не насыпать. И когда выстрелил, то всегда его качнёт назад, как от сильного ветра. А потом он осторожно проведёт рукой по лицу, посмотрит на ладонь и только тогда идёт на то место, где сидела дичь. И если там ничего не оказывается, то скажет вслух, хотя бы с ним никого не было, что левей надо было брать! Ружьё у Василия всегда заряжено. И на какую дичь его не позвали бы охотиться – на тетерева или на медведя, он на всё сыплет дробь и крупную, и мелкую. Да ещё держит в кармане штанов пулю наготове, в случае встречи со зверем тут же вставляет её в ствол.
Вечер наступал. Когда спустились в лощины, охватывало весенней сыростью от ручьёв, в полной весенней воде которых дрожали под напором течения верхушки затопленных ивовых прутьев. Ноги то мягко шли по мшистой низине луга, то шлёпали по воде. И стоял тот тонкий весенний запах отходящей земли, который так волнует охотника, когда после долгой зимы, сугробов и метелей выходишь в первый раз на весеннюю тетеревиную охоту.
До Павловской порубки нужно было идти сначала полем, потом лесом, с его грязной, изрытой колдобинами и глубокими колеями дорогой. Если спросить Василия, далеко ли до места охоты, он всегда ответит, что тут недалече, только поле перейти да лес пройтить. Но сколько нужно пройти этим лесом и полем, об этом не упоминает.
Мы прошли поле, вступили в лес, где сразу после открытого леса показалось темно и нужно было иногда приглядываться, чтобы не попасть в лужу, не наскочить на пень. И только Василий не изменяя хода, шёл своей неслышной плавной походкой, с ружьём в руке, которое держал параллельно земле. Легко перескакивая пни, обходил стороной по кустам, как будто его глаза в темноте различали также хорошо, как и при свете. И на вопрос, сколько ещё идти отвечал, что уже почти пришли. А сам всё шёл и шёл…И неизвестно, когда будет это «почти», т.к. каждую минуту спрашивать неловко, то и идёшь за ним молча, то и дело попадая в лужу или натыкаясь на невидимый в сумерках куст.
Место охоты, наконец, перед нами.
Большой лес кончился и потянулся без конца берёзовый молодняк в руку толщиной, от дельными группами молодых берёзок, идущих вдоль от одного корня. Между берёзками имелось гладкое пространство только что освободившееся из-под снега бурой травы с прелыми листьями, изредка попадающимися обгорелыми пнями.
Василий идёт ещё некоторое время впереди и, наконец, останавливается. Ставит ружьё и осматривается с таким выражением, как будто он один и никого с ним нет. Перед нами на открытом месте. На мшистой мягко почве стоят кое-где редкие берёзки, дубки и между ними пни, чернеющие из жёлтой жёсткой прошлогодней осоки. Дальше виднеется порубка с молодой порослью, за ней стеной идёт крупный лес.
Пришли! Василий делает знак рукой, одновременно показывающий, что здесь и что нужно говорить тише. Ни слова не говоря, ставит ружьё к дереву, снимает с пояса ножичек и скрывается в кустах.
В ожидании его стоишь среди кустов, на которых краснеет отблеск вечерней зари, смотришь на темнеющее чистое небо, на котором уже слепо мигают первые звёзды, на вершины неподвижно застывших молодых берёзок и вдыхаешь весенний запах лесной сырости с свежести…И так кажется хорошо это место где-то вдали от всякого жилья, среди поляны и леса, под далёким весенним небом.
Наконец, кусты раздвигаются, и показывается Василий с охапкой веток под мышкой. По его молчаливой фигуре, неторопливым, как ленивым движениям нельзя было, что этот человек предан охоте со всей страстью. И когда ему рассказывают про охоту, сколько в других местах водится дичи, он также равнодушно слушает, не проявляя никакого, видимого одушевления. Но в то время, как самый пылкий охотник утомится и заснёт, он всё будет ходить, лазить по кустам и подкрадываться.
Шалаш сделан. Воткнуты в мягкую весеннюю землю заострённые ножичком ветки, макушки их притянуты и связаны, а сверху на них набросаны ещё ветки и надёрганная у пней сухая осока. Эта осока настелена и в шалаше, так что получилось мягкое сухое логово.
мы залезли внутрь шалаша. Василий накладывает пистон, который держит губами, в то время, как взводит с усилием огромный курок. Он предложил лечь спать, пока не разбудит.
Ложишься на спину и сквозь крышу шалаша смотришь на небо, ловишь глазами и опять теряешь ещё неясные бледные звёзды и прислушиваешься к весенним, едва различимым шорохам: то ли пробежит полевая мышь, то ли расправится примятая трава, но все эти неясные звуки сливаются в одно впечатление ранней весны, среди этих незнакомых лесных пространств, куда никак не попал бы, если бы не был охотником.
Дремлется…Свежий ветерок ходит по лицу. Открываю глаза и опять закрываю. Осторожное потрагивание рукой и негромкий голос, что пора вставать и пролетел один.
После короткой дремоты чувствуется холод предутренней свежести и непреодолимую жажду сна. Хочется уткнуться лицом в осоку, нагревшуюся от лежанья, и – спать, спать…Но сейчас же опять начинается более настойчивое потрогивание рукой, раскачивание за плечо. Вдруг сон мгновенно пропадает. В редком утреннем воздухе ясно слышны где-то далеко, у крупного леса знакомые волнующие звуки: «ч-чу-фы…ч-чуфы…» «Далеко, – шепчет Василий, и тут же неожиданно припадает к земле, потом высовывает осторожно голову вперёд и смотрит вправо, – полетел, теперь пойдут». И грозим мне, не оборачиваясь, пальцем, как будто это я шепчу, а не он сам. Смотрю на бледное, ещё не окрасившееся зарёй небо над неподвижными безлистными верхушками берёзок, и со всей страстью и нетерпением жду одного, чтобы увидеть знакомый силуэт кургузой большой птицы с куриным, но быстрым и энергичным полётом.
И думаешь: «Ну что ему стоит! Как мало нужно для счастья. Только бы увидеть. Хоть одного, как он пролетит. Пусть даже мимо куда-нибудь».
Василий опять припадает к земле и даже сжимается шеей, как бы желая сделаться меньше, и я вижу, но совсем не так и не стой стороны, с какой ждал, как что-то мелькнуло меж берёзок, нырнуло вниз и, распластав на излёте крылья, село. Он! Чёрный петух. Сел на полянке и, поправил крылья и, сложив их, замер, точно заснул. Потом пошёл между травой, всё молча. Но как далеко! И опять проходят минуты за минутами. Взгляд напряжённо прикован к одной точке. От напряжения начинает рябить в глазах и кажется, что чёрная точка пропала. Усилием шире раскрываю глаза и вижу её опять. Здесь!
Где-то сзади шалаша ясный шуршащий звук полёта быстрых и сильных крыльев. Но где? Сел или пролетел мимо? Высунуться нельзя. Нужно лежать и неподвижно, терпеливо ждать, когда сядет на поляну перед шалашом.
Лежишь и всю силу воли и желании сосредотачиваешь на одном местечке, где около обгорелого пня стоит молодая белая берёза и кругом неё гладкое, точно скошенное пространство побуревшей прошлогодней травы. Опять шуршит полёт крыльев и вдали на длинном суку молодого дубка, оставленного на порубке при свалке леса, садится большая чёрная птица. С минуту сидит оглядываясь, потом нагибается шеей вниз, делается большой, невероятно большой от распустившегося хвоста, и слышатся эти чуфыркающие звуки.
Два петуха, почти одновременно слетевшихся, мелькнув белой подкладкой крыльев, сели далеко за той берёзкой, которую мысленно себе наметил. Смотришь на них не моргая и думаешь: «Почему они сразу не сядут близко?» Всё внимание, вся сила желанья сосредоточены на этих двух точках, едва различимых за кустами.
Заря разгорается румяным пологом над дальним лесом. И точно по какому-то сигналу сразу из многих мест несётся чуфыркающее клохтанье. Возбуждённому слуху кажется, что оно наполняет собой весь лес, сливается с музыкой просыпающейся природы и разгорающейся зари.
С нетерпением, о которого теряется всякое самообладание, думаешь о том, почему Василий поставил шалаш здесь, а не ближе к тем берёзкам. Разве не видно было сразу, что они там должны собраться. пролежим так и уйдём ни с чем.
Вдруг Василий, совсем припав к земле, медленно поднял свою пищаль и стал наводить её куда-то влево из шалаша, куда – мне не было видно. Он крепко прищурил левый глаз, я смотрю на его морщинистую, с редкой растительностью, щеку, прижавшуюся к ложу ружья, и с замиранием сердца и моргающими от ожидания выстрела глазами жду… Проходит минута, две. Он всё целится. Потом, покачав головой, опускает ружьё и снова начинает целиться.
А кругом всё сильнее и сильнее, точно подгоняемое и возбуждаемое разгоревшейся зарёй, слышится клохтанье-чуфырканье. Что-то неожиданно и оглушительно бухает.
Все звуки мгновенно стихают. Василий проводит ладонью по щеке и долго смотрит на место, куда стрелял. «Дюже сильно влево взял», – говорит он шёпотом, когда опять начинается понемногу токованье, как бы удивлённо смолкнувшее. Теперь я вижу двух чёрных, больших, как кур, птиц, которые или пляшут, или дерутся за кустом около пня. И я уже в свою очередь поднимаю медленно стволы ружья и жду, не подойдут ли они на выстрел. Но в это время сидевший позади замеченный мною у берёзки большой петух вспархивает, перелетает через дерущихся и садится близко, так что замирает сердце и темнеет в глазах.
Осторожно, с волнением перевожу стволы налево и нажимаю спуск крючка. За дымом выстрела вижу трепыхающуюся птицу, как трепыхается зарезанная и брошенная на траву курица. Потом затихает.
Опять наступает тишина. Два тетерева улетели и долго виднелись над кустами порубки, потом неожиданно взяли круто вниз и опустились. Мы всё лежали. Взгляды то напряжённо устремлены на неподвижные на заре кусты, то возвращаются к лежащей в траве чернеющей птице. На шёпот, что больше не прилетят, Василий грозит пальцем. А заря всё больше и больше разгорается на чистом утреннем небе. Лес, притихший после выстрела, опять заговорил сотнями звуков. На кончиках травы уже виднеется круглыми капельками и лежит седым налётом на листьях, кустах роса. Темнеют два следа от наших ног. А над низким местом направо белеет среди кустов поднимающийся утренний туман. Сейчас взойдёт солнце, брызнет румяными полосами на мокрые ветки кустов и заискрится в капельках росы на траве. Но в это время слышен шум крыльев. И Василий, встрепенувшись, как от чего-то очень близко севшего быстро наводит ствол опять влево и бухает из своей пищали.
Когда мы выходили из шалаша, шагах в двадцати лежала убитая птица, от которой даже разлетелись в стороны перья. Заряд Василия сделал своё дело. Но, чем сильнее испорчена птица, тем больше заметно у него удовольствие. Попало, как полагается, считает он.
Забрав ещё тёплых птиц мы идём домой. Тёмный, извилистый след от наших ног ложится по росе. Дальние макушки леса уже загораются румяным светом от взошедшего солнца. Небеса чисты м высоки. За лесом в утреннем тумане виднеется деревня с прямыми столбами дыма из труб и точно греющимися на солнышке избами по бугру. А кругом роса и свежий запах сырой весенней земли.
Журнал Охота и охотничье хозяйство» № 1 за 1989 год.